<<От боли прошлого не спрячешься<< | >>Рождение новых церквей>>
И вновь на меня обрушились сомнения в собственной адекватности: “Что я могу дать этим страдающим иизмученным людям?” Мы с сестрой выросли как в теплице, оберегаемые родителями от всех возможных трудностей. Папа был директором Свердловского Дворца пионеров, и мы чувствовали себя в бывшем Доме Харитонова как принцессы. Нас с сестрой называли “директорскими дочками” (что мы ненавидели), и мы всегда имели бесплатный вход на все новогодние представления и праздники. Папа часто ездил по заграницам, а мы в результате красовались в заморских обновках. Все нам давалось легко, всего у нас было вдоволь.
Мой же дедушка учил нас жизни по-христиански. Помню, как мама потеряла коробку с комплектом ножей и ложек. Мы все в доме перерыли, но коробка исчезла. В воскресенье дед, как всегда, зашел после церкви. Мама к нему: “Дед, ты не видел коробку с вилками?”
“Так я ее Валентине – соседке по поселку – отдал”. Лицо дедушки сияло от светлой радости. Мама взмахнула руками, и я закрыла глаза, боясь, что она на дедушку накричит или что-то скажет, что его обидит. Было тихо. Мама стояла посреди комнаты, чуть не плача.
“Почему же ты не спросил? И кто такая Валентина? Не родственница же!”
“Так почто спрашивать-то? У вас три таких набора, а у Валентины ни одного! Не по-божески так!” И мама, к моему изумлению, отступила. С того времени мама стала заранее готовить сумки с пальто, обувью и свитерами, из которых мы вырастали. Мы уже знали, что, по мнению деда, нам надо было делиться. Мама тоже всегда приучала нас с сестрой делиться друг другом. Но было ли этого достаточно, чтобы стоять во главе людей разного возраста и жизненного опыта и понимать их боль и нужды? Где этому научиться?
Вскоре Лена Тищенко предложила мне начать проповедовать в городской тюрьме. Ее муж Василий был офицером и работал в этом исправительном заведении. Идея помочь заключенным с их духовным возрождением родилась в их семье. Сказать “нет” я не умела – это по-прежнему был один из моих главных недостатков. Но, придя домой, не могла отделаться от мысленного диалога с Леной, в котором я, естественно, ей очень легко отказывала.
Мы с Леной знали друг друга с детства – и в то же время практически не знали: она училась в классе с моей сестрой и была на год старше. В детстве один год – целая вечность! Сестра моя, Ирина, привела Лену в церковь, вернее, сначала к нам домой. В то время обувь купить было невозможно, и моя сестра решила в воскресенье съездить на городскую толкучку. А обратно приехала с Ленкой. Они обе просто появились у дверей моей квартиры на Посадской.
“Лидушка! Посмотри, кого я привела!” Ленку Ойхер я сразу узнала – она была яркая, с огромным темным кудрявым и пушистым конским хвостом – завистью всей школы – и лучистыми глазами. Иринка и Лена были обе заводилами.
“Лена продает такие классные туфли, а мне велики. Померяй, тебе будут как раз!” Я взглянула на сестру и на туфли без интереса. У меня совсем другие мысли были на уме – не туфельные: где бы общину разместить и как людей организовать.
“Ты же женщина, не монашка! Посмотри, какие шикарные туфли! Югославские!”
Туфли были действительно классные: лакировки с изящными кожаными вставками по бокам, на высокой тоненькой шпильке.
“Ну ты, Ирина, даешь! Куда же я такие буду надевать? Пастор на шпильках! Я и раньше-то такие только на выход носила! И к тому же они, наверно, дорогущие!” Я нехотя померяла и радостно протянула их Лене обратно: малы.
“А ты все равно возьми, разносишь! Ленке семью кормить нечем”.
“Ирина, мне тоже нечем, у нас холодильник пустой, а я туфли буду покупать, которые мне совсем не нужны, да и малы к тому же…”
Сестра зашептала, “А ты все равно возьми, Ленка, может к нам в церковь придет. Знаешь она какая?! Она же горы свернет!” Так и случилось.
Казалось бы, как просто пойти к заключенным, но я их просто органически ненавидела с самого детства! Ненавидела патологически, думая, что все убийцы и насильники заслуживают смерти! И почему я согласилась? Теперь мне придется идти и сказать им: “Бог любит вас!” Но я не верила, что Бог может таких любить! И если Он все-таки их любит, то за что?
Когда я обнаружила себя стоящей за кафедрой перед четырьмя сотнями мужчин, одетых в черное и обритых наголо, я запаниковала: Боже мой! Где я! Но отступать было некуда. Как только меня представили как пастора, в зале пронеслись хохотки. Лена перед началом службы сказала, что пианист – тоже заключенный – играть отказался, потому что мы протестанты. Так мы и начали службу без музыки. Потом я начала проповедь, а сама все поправляла юбку под волчьими взглядами голодных мужчин, не видевших женщин по пять-десять лет. В зал офицеры заводили все новых и новых заключенных, которые теперь уже заполняли проходы – свободных сидений не осталось, и я остановилась. Теперь я поняла, почему священникам нужна ряса. Мне, во всяком случае, было просто необходимо завернуться в длинную черную рясу, чтобы спрятаться от этих пожирающих меня с головы до ног глаз. Ряса защищает, дает авторитет, возвышает. А так я стояла перед убийцами и насильниками, как беспомощная девчонка.
Мое молчание казалось вечностью. Пауза затянулась. Я готова была провалиться сквозь пол, умереть! Говорят, что перед смертью события всей жизни пролетают перед глазами, так случилось и со мной. Вспомнился дедушка, отвернувшийся от всего мира и рассматривавший молча стену, вспомнились и его черемухи, и рассказы у печи. Вдруг увидела, как он сидел на скамейке перед домом, и услышала его спокойную речь, с кем бы он ни общался.
Память! Вот о чем мне надо говорить с этими зэками! В один момент Бог помог мне найти точные слова, связавшие меня с этими обозленными и ненавидящими преступниками. Я говорила с ними об их детстве, родителях, братьях и сестрах, о женщинах, верных или неверных, которых они когда-то любили, и о детях. О деревнях и городах, где они когда-то жили и работали или учились.
Первые же слова растопили ледяной барьер сарказма и недоверия между залом и мной. Я забыла, что только что завидовала священникам в рясах, и мне уже не было страшно. Поначалу я совсем не могла различить лиц, и вдруг увидела их все сразу, молодые и пожилые, морщинистые и совсем юные. А я все продолжала говорить про тех, кто ждал их дома, как их родные собирают передачи, когда самим есть нечего, считая дни до свидания здесь, в зоне.
Тут я вдруг заметила, что одна голова вдруг начала склоняться все ниже и ниже, и я сначала подумала, что заключенный, наверное, задремал, но он вдруг обхватил лицо руками, и его плечи затряслись в скудном мужском плаче.
После первой проповеди многие заключенные захотели креститься. А уже дома я бросилась к телефону, чтобы спросить Двайта, можно ли крестить преступников. Вдруг я сделала ошибку?! А он опять рассмеялся. Но я уже знала по его смеху, что все сделала правильно.
С того времени каждую службу в тюрьме мы крестили заключенных. Невозможно было запомнить их лиц, все они выглядели почти близнецами в своей униформе, и вдруг, положив руку на голову следующего мужчины, я почувствовала уже знакомый грубый шрам. Такой шрам нельзя спутать с другим!
“Я же Вас уже крестила! Дважды крестить нельзя!” – я была уверена в своей правоте.
“Нет, нет! Я здесь первый раз! Я хочу креститься! Мне надо креститься!” И вдруг для меня стало ясно, что этому молодому совсем мальчишечке просто необходимо было, чтобы кто-то снова коснулся его с любовью. Я не стала произносить обычные слова для крещения, а просто положила свою руку ему на голову и сказала: “Да благословит тебя Господь!”
Вскоре Владимир Полухин – пианист – сменил гнев на милость и сам предложил для нас играть. Он также доверил мне свои стихи, из которых я и узнала его историю. Манера его была колючая и циничная, он как-то вдруг сказал фразу, оставшуюся со мной по сей день: “А как Вы знаете, что это не Вы в тюрьме, а мы?” Я сначала даже не поняла, что он имеет в виду.
“Мы оба смотрим друг на друга через решетку, – пояснил Владимир. – Мы по эту сторону, а вы все по другую. Кто же из нас в тюрьме? Нас здесь хотя бы кормят! Очередей здесь нет, как у вас. Мы не боимся на прогулку выйти в темноте. И после этого вы называете себя свободными людьми?”
Володя был прав: мы никогда не были свободными! Пока мы были детьми, родители нас оберегали, но теперь мы, как и все, стояли в очередях под высокомерными и равнодушными взглядами сытых продавцов, кричащих время от времени: “Масло больше не выбивать! Молоко больше не выбивать!” В тюрьме – и то сытнее было!
И тут Ирина с Леной решили организовать столовую для бедных. Двайт со своими неожиданными просьбами был по одну сторону океана, а Ирина с Леной начали меня тормошить по эту.
“Ну где же мы можем открыть кухню для бедных? На какие деньги?”
Но девчонки уже пришли обратно с великолепной идеей, договорившись с одним из сотрудников кафе, что он будетготовить обед из трех блюд, а церковь будет платить всего 1 рубль 24 копейки за человека. Такие деньги показались небольшими, и мы пригласили вдов и участников Великой Отечественной войны на первый обед. Так у меня сразу появились добровольцы, которые не могли дождаться своей очереди обслуживать стариков: Ольга Коцуба, Таня Томах, Эмма Владимировна и многие другие – молодые и не такие уж молодые прихожане.
А тут Таня Перетолчина и Игорь Бегунов – медики по профессии – решили организовать клинику для малоимущих, измеряли давление у старушек и выдавали им лекарства.
Вот так, без каких-либо денег из-за границы, мы и начали наше служение для нуждающихся. Так мы начали учиться тому, что “Блаженнее отдавать, чем получать” (Деяния Апостолов 20:35). Потом эта столовая дала жизнь еще трем столовым, и вместо одного раза в неделю мы стали кормить пожилых дважды. Но это уже было позже, когда UMCOR стал выделять нам средства на благотворительные программы.
Наши горожане, особенно дети, страдали от недостатка еды и витаминов, цифры по дифтерии и туберкулезу поползли вверх. Лена с Ириной пришли с критикой: “Почему другие церкви везут в Екатеринбург (к тому времени Свердловск переименовали в Екатеринбург) грузовики с гуманитарной помощью, а мы бездействуем? Что там Двайт думает? Лютеране, баптисты, пятидесятники активно раздают продукты и медикаменты, а мы все только молимся! Зачем мы существуем, если никому не помогаем?! Все, что тебе надо, это попросить”.
Это было правдой, наша столовая обслуживала в то время не больше 60 человек в полуторамиллионном городе. Нам же нужно было чудо, чтобы люди поверили. А вот это и был моим вторым недостатком – просить я не умела.
“Но вы сами подумайте, девчонки, другие церкви получают помощь из Европы, а наши друзья в Америке. Грузовиками сюда не добраться”.
“Значит, надо в Европе помощь искать! Люди же голодают, ты что, не видишь, что творится! Витаешь где-то в облаках! Церковь должна не только духовным хлебом кормить – сама же рассказывала, как Иисус накормил 5 тысяч, а мы только 60. Надо о людях заботиться!”
Моя сестра и Лена выражали мнение большинства – невозможно было смотреть на истощенные лица моих прихожан, особенно детей. Как по мановению Божию, в тот же день пришел факс, не от Двайта из Луизианы, а от какого-то неизвестного мне пастора из Индианы. Он предлагал послать нам несколько морских контейнеров картофеля. Мой церковный Совет сразу отреагировал: “Соглашайся!” Папа немедленно сходил в Областной Совет и договорился об аренде складов под гуманитарную помощь.
Но как только я отправила факс с нашим согласием, почти немедленно раздался звонок. Это был Двайт. Он никогда так холодно со мной не говорил. Выяснилось, что он уже узнал про картошку, в Америке, видимо, средства связи были намного быстрее, а может, Двайт был ясновидящим, но от помощи он потребовал отказаться.
“Вы с кем сотрудничаете? С Луизианой или Индианой? Выбирайте!” Мы подумали и решили, что без картофеля, хотя его в городе почти уже не было к марту, город мог все-таки выжить. Дружба с нашим основателем была важнее.
<<От боли прошлого не спрячешься<< | >>Рождение новых церквей>>
Leave a Reply